Шамседдин Тебризи

После очередного скандала, когда Шемса во время его беседы прерывали вопросами, возражениями, ссылками на Священное писание, он в сердцах заметил Веледу:

- Видишь, до чего они дошли! Снова хотят разлучить меня с Мевляной. Что ж, пусть радуются-на сей раз я так уйду, что и следов моих не отыщут!

Джалал ад-дин чуял недоброе. Но и думать не хотел о новой разлуке. Напротив, хватит его другу быть Летучим Шемсом. Он должен обосноваться в Конье, пустить здесь корни.

Шестнадцатилетняя Кимья, воспитанница поэта, давно заглядывалась на необыкновенного человека, перед которым благоговел сам Мевляна. Шемс и в самом деле производил необыкновенное впечатление. В каждом жесте, каждом движении - непоколебимая твердость, но ничего от благостности шейха или суровости аскета. На губах - постоянная усмешка, во взгляде - мягкая печаль, внезапно сменявшаяся яростным исступлением. Борода седая, но походка легкая, быстрая, как у юноши. И огромная власть слова, взгляда над людьми.

Осенью сыграли скромную свадьбу. Став женой Шамседдина, Кимья из-под крылышка Киры-хатун переселилась на другую половину медресе, в келью, отведенную Шамседдину. Муж привязался к ней, как к ребенку или птичке божьей. Жалел ее, словно чувствовал - недолго им быть вместе. Но по народному жалеть и значить любить.

Вопреки надеждам Джалал ад-дина женитьба друга только ускорила развязку. Здесь нужно назвать имя, которое Джалал ад-дин до конца своих дней не желал поминать даже в мыслях своих. Имя его второго сына, рожденного в Ларенде Гаухер-хатун и нареченного поэтом в честь рано умершего брата Аляеддином.

Это был странный характер. Все он делал наперекор, и прежде всего своему старшему брату Веледу. Тот был почтителен, прилежен, смирен. Аляеддин же зол, своенравен, буен. Как-то у Веледа пропал золотой динар. Он искал его по всему дому и наконец случайно обнаружил в книге, принадлежавшей Аляеддину. Велед с яростью набросился на брата. А тот только усмехался, довольный:

- Ты ведь святой, для тебя деньги ничего не значат!

0тец с трудом их помирил. Джалал ад-дин понимал: юноша хочет утвердить себя; высвободиться из-под гнета отцовского авторитета, ищет собственного пути - и надеялся, что сын, повзрослев, образумится. Но не тут-то было. Дьявольски способный, Аляеддин с трудом кончил медресе. Благодаря влиянию отца он получил пост мюдерриса, но всем своим поведением показывал, что не дорожит ни должностью, ни учениками, ни уважением окружающих, ни именем отца. Его семья часто сидела без денег, без еды, а он проводил недели на виноградниках, кутил, пьянствовал с сомнительными друзьями, менял наложниц.

"Ради Аллаха, ради Аллаха, ради Аллаха, - писал ему поэт, - если хочешь ты успокоить сердце отца твоего, не забывай о доме своем и домашних своих. Да спадет скорей пелена с глаз сына моего, ибо там, куда направил ты своего коня, нет ничего, кроме миража. Многие скакали туда же, куда и ты, но, прискакав, видели: воды там нет. Не надо, не надо, не надо, не надо, и все тут!.. От мужества, благородства и человечности твоей ожидаем мы, что не станешь ты ранить сердца, молящиеся о твоем счастье. Слабый отец твой десятки раз ходил к эмиру Сейфеддину и его людям, прижав руки к груди, стоял в прихожей рядом с обувью, хоть ты знаешь, что это и не в моих обычаях. Но, щадя тебя, пошел я и на это. Ради Аллаха, от дома своего, от людей своих не отдаляйся... Успокой отцовское сердце, дабы не было ему, нужды писать письма тебе, а мог бы он вознести благодарственную молитву!"

Но и таска, и ласка-все было бесполезно. Юношеский эгоизм с годами стал сутью его натуры. Он жаждал самоутвердиться, обрести свободу, на деле же попал в самое пошлое рабство к своим слабостям и порокам, к собственной гордыне. Какая там независимость! Словно кукла, повторял он каждое движение брата и отца, но, как в зеркале, все наоборот.

Как и следовало ожидать, достаточно было Шемсу появиться в Конье, стать другом Мевляны и учителем Веледа, чтобы Аляеддин возненавидел его. Женитьба Шемса еще больше разожгла его ненависть.

Кимья была красива. Когда ей исполнилось четырнадцать, Аляеддин сам хотел взять ее в жены. Но Мевляна слишком любил свою воспитанницу, чтобы отдать ее за такого человека, как Аляеддин, да еще третьей женой. И вот теперь Кимья стала женою ненавистного тебризца!

Молодожены поселились в медресе. Осень выпала в тот год холодная, в кельях было зябко, как в гробницах. Единственная земляная печь помещалась в прихожей. Отгородив часть ее суконным занавесом, Шамседдин с Кимьей перебрались поближе к теплу.

Навещая отца, Аляеддин под любым предлогом норовил пройти через прихожую, постоянно напоминая Кимье о своем существовании.

Шемсу это наконец надоело. Когда Аляеддин в очередной раз захотел пройти через прихожую в келью: дескать, там осталось его джуббе, он отрезал:

- Я запретил всем сюда ходить и мешать моим размышлениям. Я избрал это место для уединения. Понятно?!

Аляеддин в бешенстве выскочил на улицу и больше к отцу не являлся. Приятели, которым он рассказал о столкновении с Шемсом, день ото дня подогревали его ярость: "Где это видано, чтобы человек, поселившийся в чужом доме, гнал из него хозяйского сына! Нужно быть робким, как женщина, чтобы это стерпеть". Аляеддин вел такую жизнь, что в друзьях его оказались приживалы вельмож, тайные и явные враги Шамседдина и Мевляны.

Когда слухи о поведении сына дошли до Джалал ад-дина, он написал ему еще одно, последнее письмо. "Если кто-либо по небрежению толкает нашего сына на путь, противный его природе, да не спешит он устремиться по этому пути. Пусть весь мир изменится в твоих глазах, пусть весь мир тебе изменит. Ты иди своим путем, не изменяй себе... Считай, что в той келье живет твой отец. Сколько тупых и простодушных людей склоняются на злые дела лишь потому, что другие тоже их творят. Но разве разумный человек выбьет себе глаз оттого, что у такого-то нет одного глаза, а такой-то косой? И не станет содомитом разумный оттого, что таков кто-то другой, не пристала ему подобная гадость!"

Поэт обращается к лучшим свойствам человеческого характера: к душевной щедрости, благородству, призывает "высунуть голову из окна подлости и ячества", выйти из дверей "мерзости себялюбия".

Напрасно. Все лучшие свойства его сына уже побеждены эгоизмом, ревностью, озлобленностью. Раб своих страстей, он становится орудием тупиц от правоверия, ненавидящих все человеческое, вельмож, страшащихся проповеди Шамседдина и Мевляны, ее влияния на простонародье.

В начале зимы золотых дел мастер Саляхаддин вместе с другими ремесленными старейшинами приглашает на сэма Мевляну и Шамседдина. Поэт пляшет, импровизирует стихи, заражая всех своим неистовством. Музыканты, обессилев, сменяют друг друга, а над поэтом словно не властны ни усталость, ни время. Два дня и две ночи подряд длится этот пир духа.

Кимья, оставшись одна, уходит ночевать к Кире-хатун. Наутро третьего дня, вернувшись к себе, чтоб развести в очаге огонь, она находит у постели накрытый крышкой поднос и рядом большой арбуз. На подносе пахлава, печенье из слоеного теста с медом.

Ясная радость переполняет сердце молодой женщины. Ее Солнце, ее мужчина помнит о ней, где бы он ни был: пахлава - ее любимое лакомство.

Ожидая его возвращения, она съедает всю пахлаву. Арбуз - для Шемса, он любит утолять им жажду после радений. Но пахлава такая приторная, ей нестерпимо хочется пить.

Шемс, наверное, не рассердится, если она отведает один ломоть: арбуз большой, и к тому же сейчас холодно, не успеет закиснуть. Как-никак скоро полдень, должны же они наконец вернуться от Саляхаддина?!

Она открывает суму, которую муж всегда кладет у себя в изголовье. Шапки-ладьи, набалдашника для посоха с именем Аллаха там нет - он обычно берет их с собой на маджлисы и сэма.
Кимья достает кривой йеменский нож. Снимает с арбуза обе верхушки. И, улыбнувшись при мысли, что так всегда разрезает арбуз ее любимый, жадно вонзает зубы в красную податливую мякоть.

Когда Шемс после полудня возвращается домой, Кимья его не встречает. Откинув полог, он видит: жена, скорчившись, лежит на постели. Что с ней?

- Хатун! Кимья! Птица моя!

Она не отвечает, не подымается. Глаза широко раскрыты - в них страдание и ужас. Дыхание едва заметно. Склонившись над нею, он видит: она пытается повернуть голову. И, проследив за ее взглядом, замечает надрезанный арбуз на подносе. Быть может, она просит пить?

Он вскакивает с колен. Хватает арбуз, нож - нечеловеческий хрип вырывается из ее груди.

Арбуз, ударившись о каменные плиты, разлетается по полу кровавыми ошметками...

***

По мусульманскому обычаю, ее хоронят на следующее утро. Шамседдин, молча склонив голову, выслушивает соболезнования. Он не нуждается в них - ни в соболезнованиях, ни в утешениях. Молча идет он под причитания плакальщиков и пение, хафизов за погребальными носилками. Спиной ощущает ненавидящие взгляды, словно он виноват в этой смерти. Слышит за собой шепот: "Проклятый... Приносит несчастье". И чувствует, как железный обруч стискивает его сердце.

Медресе погружено в траур. Шамседдин никуда не выходит, никого не желает видеть. Он и вправду приносит несчастье, навлекает ненависть и смерть на тех, кого любит. Он никогда не простит себе, если, упаси Аллах, что-либо случится с Мевляной.
Джалал ад-дин, словно ныряльщик, погружался в глубины его духа, доставая бесценный жемчуг. Но жемчугом этим были его, Джалал ад-дина, собственные слова. Он обязан сохранить, приумножить добытые богатства. Но для этого Шемс должен исчезнуть. На сей раз он все продумал. Дервиши-каландары укроют его, уведут за тридевять земель. Они обещали прийти в четверг.

Четверг пятого декабря 1247 года Шамседдин провел в своей келье. Вечером он услышал: его зовут. И не спеша направился к двери. То были его последние шаги по земле.

***

На рассвете Джалал ад-дин ворвался к сыну Веледу.

- Вставай! Чего ты спишь? Ищи своего шейха! Снова душа наша не чует его благословенного запаха!

Велед вскочил с постели. Ошалело поглядел на отца. Тот был вне себя.

- Беги ищи! Подними город! Скорее!

Наспех одевшись, Велед выскочил из кельи. Шамседдина нигде не было. Ни в медресе, ни у ахи, ни в мечетях, ни в ханаках, ни в караван-сараях. Ни ночная, ни утренняя стража у всех городских ворот не видела, чтобы кто-нибудь похожий на него покинул город.

Пока продолжались поиски, Мевляна не смыкал глаз. "Он обезумел от разлуки, - вспоминал впоследствии Велед. - Не знал, где у него голова, где ноги. Шейх, к которому обращались за фетвой, обратился в опьяненного любовью поэта, аскет стал виноторговцем. Но не тем виноторговцем, что пьет и продает вино из винограда. Кроме вина света, его душа, вся свет, не вкушала иного напитка".

Снова облачился Джалал ад-дин в траурную лиловую ферадже из индийской материи, надел шапку цвета меда, обмотал ее лиловой, широкой внизу и сужающейся кверху чалмой. Расстегнул на груди рубаху, надел мягкие сапожки. Вместо четырехугольного арабского ребаба велел сделать ребаб о шести углах. Шесть углов - шесть концов вселенной: Восток и Запад, Север и Юг, Небо и Преисподняя. Голос его ребаба должен был достичь ушей Шемса, где бы он ни был.

Меж тем слухи, наводившие на догадки, одна страшнее другой, стали доходить до Веледа. То двое подгулявших воинов в кабаке в еврейском квартале ухмыльнутся при имени Шемса: "Закатилось солнышко под землю, больше не вернется". То один из людей Аляеддина в ответ на расспросы скажет: "Ищи ветра в поле, а живую воду в колодце".

А где же Аляеддин? Его находят в Кайсери. Днем молится, по ночам пьет вино, в забытьи кричит страшные слова о ледяной воде, кровавой бане.

Нет, нет! Только не это! Велед отгоняет от себя ужасные догадки. Но вот служанка, убиравшая медресе, отправляется за водой не к фонтану, а к ближайшему колодцу, из которого поят скот, и по дороге замечает ржавые замытые пятна крови.

Ночью Велед кричит и плачет во сне. Много лет потом будет он просыпаться по ночам с воплем ужаса. Мысль, которую мы не можем додумать до конца или не хотим допустить в сознание, часто приходит к нам во сне, ибо подсознание и во сне продолжает свою работу, сводя воедино намеки, признаки, неосознанные ощущения.

Для Веледа, как и для других религиозных людей его времени, сон был откровением свыше. Но и сну не решился на сей раз поверить Велед, прежде чем не выяснит правду сам.

Следующей ночью с тремя самыми верными, самыми близкими своими людьми он выходит из медресе. Без фонаря, точно воры, крадутся они к ближайшему колодцу. Луны нет, только декабрьские звезды безмолвно горят в холодном черном небе.

Стук колодезной крышки. Кажется, в бездну опускается веревка с железными крючьями.
Всплеск. Еще три аршина веревки.

Держащий ее резко дергает в сторону. Тянет на себя. Веревка напрягается, но не поддается.
Они берутся вчетвером. Раздирая ладони, тянут, тянут, тянут. Каждый удар груза о стенки заставляет Веледа содрогнуться.

Груз показывается над срубом. И в тот же миг они узнают в распухшем мертвом теле Шамседдина. Крючья, разодрав одежду, вонзились в обнаженный худой бок. Велед выдергивает их. Крови нет.

Куда же девать труп? До самого последнего мига Велед не хотел верить. И потому ничего не успел придумать. Но никто не должен видеть Шемса мертвым. Никто, кроме них, связанных клятвой.

И тут его осеняет. Рядом стоит пустая гробница вельможи Бедреддина Гевхерташа, того, на чьи деньги построено их медресе. Он поставил рядом и гробницу, в которой завещал похоронить себя. Там, только там они могут этой же ночью втайне от всех предать земле тело Шамседдина Тебризи.

***

Через десять лет молодая жена Веледа Фатима-хатун, проснувшись ночью, с ужасом поглядит на мужа. Никогда она не видела его таким: растерянным, рыдающим в голос, смятенным. Что с ним? Велед знает ее бесстрашие, ее мужество. Но она должна поклясться: никогда ни намеком, ни словом не открывать этой тайны.

Фатима-хатун молчала полвека. Лишь глубокой старухой, когда уже не было в живых ни Джалал ад-дина, ни Веледа, не в силах унести тайну в могилу, она поведала ее своему сыну, который был обязан Мевляне тем, что явился на свет, а не был убит в утробе. И через пятьдесят лет после смерти Джалал ад-дина "писарь тайн" его внука шейх Ахмед Эфляки записал ее рассказ.

Шемса вызвали к воротам не каландары. Семеро ждали его там в засаде. Среди них был и Аляеддин. Когда Шемс показался, семь длинных мясных ножей вонзились в его тело.
Кровь смыли водой, принесенной в бурдюках, труп, бросили в колодец.

"Колодец, куда бросили Шамседдина, был открыт Веледу ночью во сне. Вместе с друзьями он тайно поднял тело из колодца и предал его земле",- рассказала Фатима-хатун.

***

Но место, где он похоронен, оставалось тайной еще семь веков.

Семь с лишним веков минуло. За толщей времен не слышна боль, не слышны голоса отчаяния и горя: все равно его давным-давно не было бы в живых, давно истлели бы его кости. Сколько людей великих и безвестных ушло в землю за это время. Сколько убийств и преступлений свершилось на свете.

Семь мясных ножей. Смыли кровь водой, принесенной в бурдюках. Колодец. Как просто, до отвращения просто!

Любая драма волнует лишь тогда, когда нам в полной мере открывается ее духовный смысл.
Джалал ад-дин Руми открыл человечеству духовный смысл драмы, разыгравшейся в Конье пятого декабря 1247 года. И потому над ней не властно время.

И убитый, и отец убийцы видели друг в друге того Совершенного Человека, который, познав весь мир и все человечество в себе, ради любви к нему забыл о себе. Но возможность стать таким, совершенным, кроется в каждом.

Аляеддин, убив Шемса, посягнул на все человеческое. И тем самым убил себя, навсегда вычеркнул свое имя из списка людей, живых и мертвых.

Помните: "Тот, что убил одного, - все равно что убил всех. Тот, кто воскресил одного, - все равно что воскресил всех".

После того как Джалал ад-дин узнал правду, он больше ни разу не видел лица своего второго сына. Не пошел на его похороны. Бесследно сгинуло и его потомство.

Через полвека сын Аляеддина пришел к сыну Веледа: "Мы тоже потомки Мевляны, - сказал он. - Как может сын отвечать за поступки отца?" Тот ответил: "Вы давно обрубленная ветвь".

"Стенания и плач Мевляны достигли седьмого неба, - вспоминал Велед. - Его рыдания стали слышны всем - и малым, и великим. Сребро и злато, .что попадали в его руки, все свое достояние он отдавал певцам и музыкантам. Ни дня не мог он провести без стихов и плясок, не знал ни мгновения покоя. Не осталось певца, чей голос не сел бы от песнопений, чей язык не распух бы от стихов. Все надорвались, пресытились деньгами и дарами. Заболели, словно с похмелья. Будь то похмелье от вина, то, протрезвившись, они пришли бы в себя. Но выбились они из сил от пения, рыданий и бессонницы. От усталости душа у них не держалась в теле, от огня без пламени сердца превратились в пепел. Весь город пришел в возбуждение. Да только ли город? Целый мир.
Все говорили: "Такой столп ислама, шейх обоих миров, буйствует, точно безумец. Из-за него народ лишился веры, забыл про шариат. Все отдали свою душу в залог любви. Все хафизы принялись читать стихи, побежали за музыкантами. И стар, и млад принялся плясать и петь, сели на коня любви. Стихи и газели стали молитвами. Не стало больше ни намазов, ни обрядов. Любовь стала их религией и вероисповеданием. Опьянение, самозабвение - единственным занятием. А Шемс из Тебриза для них - падишах падишахов".

Джалал ад-дин действительно был вне себя. Мог ли Велед в те дни поступить иначе, как всеми силами постараться скрыть убийство? От всех, и прежде всего от своего отца.

Доходили и до Джалал ад-дина смутные слухи о гибели друга. Но он не желал им верить. "Кто сказал, что умер вечно живой? Кто сказал, что Солнце надежды погасло? Враг Солнца взобрался на крышу, зажмурил глаза и решил, что светило зашло".

Какой-то человек на улице сказал, что видел Шамседдина. Поэт сорвал с себя одежду и тут же подарил ее незнакомцу. Когда ему заметили, что зря он это сделал, ибо человек этот просто солгал, Джалал ад-дин с .тоскою ответил:

- Я ведь и отдал ему одежду за ложь. За правду я отдал бы душу!

Велед ничего не сказал отцу и тогда, когда тот решил отправиться на поиски Шемса в Дамаск.
"Мевляна в Дамаске Шамседдина не нашел, - вспоминал Велед, - но увидел его тайну луной, восходящей на небосклоне собственного бытия. Он говорил: "Телом и душою мы далеки друг от друга, но мы - единый свет. Хочешь, смотри на меня, хочешь-на него. О взыскующие и ищущие! Я - это он, он - это я..." Он ушел в Дамаск куропаткой, вернулся хищным соколом".

Потеряв друга в макрокосме вселенной, Джалал ад-дин обрел его в микрокосме своего внутреннего мира.

По традиции все поэты в последнее двустишие своих газелей включали собственное имя. Отныне Джалал ад-дин подписывает свои газели именем Шамседдина Тебризи.

Это он, его вновь обретенный друг, слагает его песни, сам поэт - всего лишь их чтец, передатчик. Но песни эти возникают в мире его души. И потому они одновременно и его собственные песни. "Я - это он, он - это я".

Не стал удерживать поэта его сын, когда тот с толпою друзей и учеников отправился на поиски Шемса в Дамаск второй раз. Поэт на сей раз не бродил больше по улицам и базарам в надежде за каждым углом встретить друга, в глазах каждого прохожего увидеть отражение его лица. Не посылал своих людей рыскать по ханакам, медресе и караван-сараям. Несколько месяцев день за днем, ночь за ночью проводил он в пении и плясках. И весь древний Дамаск, зеленый, цветущий, раскинувшийся на берегах холодной и быстрой реки Барада, город, который называли Садом Ислама, огласился, подобно Конье, песнопениями и стихами. Будь Шемс здесь, он не мог бы не откликнуться, не явиться на этот самозабвенный зов любви. Но Шемс не пришел.

Джалал ад-дин снова вернулся в Конью. На сей раз не исступленный, яростный, а задумчивый, притихший. В сопровождении новых учеников и последователей.

Он не смог обнять друга, увидеть его улыбку, услышать его голос. Но разве означало это, что навсегда закатилось Солнце Его Истины? "Если он - это я, то чего ж я ищу? Его красота, его совершенство - во мне. Словно в чаше вино, я вскипаю и пенюсь, я ищу самого себя!.."

И все же он опять собирается в Дамаск.

Земли Рума покинув, в третий раз мы направимся в улей Дамаска.
Ради локонов черных, как ночь, ради кудрей прекрасных Дамаска.
Коль скрывает свой лик Солнце Истины в них,
Хоть не слуги мы и не рабы, но рабы мы и слуги Дамаска.

Но, быть может, Шамседдин укрылся на своей родине, в Тебризе? Он и туда готов отправиться, лишь бы еще раз, хоть один-единственный раз, увидеть своего друга земными глазами.

"Истосковавшись по свиданию с Шемсом, мне на ухо нашептывает сердце: "В Тебриз спеши! Тебриз, как гребень, прочеши!""

Но тут Велед, изнемогая под тяжестью кровавой тайны, решается наконец сказать отцу, что его друга больше нет на свете и потому на земле его искать бесполезно. Он говорит намеками, не сразу: правда может убить Джалал ад-дина.

Как горько мне, любимый мой: ты в муках и тоске ушел.
Как я молил, как я скорбел! Все бесполезно - ты ушел.
В любой беде лекарством был, любую хитрость обходил.
Лишь раз ты выход не нашел. И вот ты навсегда ушел.
Как месяц, ясен был твой лик, твои объятья - как цветник.
Как ты на землю черную упал? Как в эту землю подлую ушел?
Где твои шутки? Слово где? Где ум, что тайны постигал?
Среди друзей сидел. Нежданно встал и к змеям и червям ушел...
Душа в крови, и некого спросить, ответь же мне, хоть не во сне ушел?
Где твой улыбчивый ответ, что ж ты молчишь, не говоришь?
Ты сердце мне прижег железом раскаленным, в отчаянье покинул и ушел.
Куда? Ни пыли, ни следа. В какой кровавый путь ты в этот раз ушел?!

Время затягивает раны, превращает уголь в золу, камень в песок. Но никогда не заживет эта рана в душе Джалал ад-дина.

Все кончено, мой друг, что было, то было.
Кто в мире услышит? Кто в мире заплачет?
Вонзилась стрела ядовитая в печень,
Пробит ею щит, и звенит он и плачет.
Лежу под такою глухою землею, -
Весь мир бы давно задохнулся от плача,
Нет больше тебя, Шамседдин из Тебриза,
О гордость людская! Но люди не плачут.
Нет в этом мире ни уха, ни глаза,
Иначе оглохли б, ослепли от плача.
Но нет в этом мире ни у кого
Ни слуха, ни зрения, кроме него.

Пройдет десять лет. Записывая под его диктовку первую книгу "Месневи", "писарь тайн" Хюсаметтин именем многолетней дружбы попросит поэта поведать миру историю Шамседдина. И поэт скажет: "Не мучь меня! Не касайся этой кровавой распри. Не говори больше о Шамседдине Тебризи!"

И до конца дней друзья не осмелятся расспрашивать поэта о друге. Даже имя его будут вспоминать с опаской, дабы не бередить незаживающую рану. Вот почему осталась в черновиках книга "Бесед", которые вел Шемс с Джалал ад-дином, а друзья и последователи поэта продолжали молчать о его гибели.

Таинственное исчезновение Шамседдина Тебризи, стихи великого поэта, для которого он был бессмертен, как Солнце, как Истина, со временем родили веру в бессмертие Шамседдина. В один прекрасный день так же неожиданно, как явился в Коныо, снова-де явится Шамседдин в дверях обители дервишей мевлеви. Явится как мессия новой эры.

Лишь в середине нашего века при ремонте старой маленькой обители была обнаружена могила Шамседдина Тебризи.

В полу - деревянная крышка. Под нею - каменные ступени, ведущие вниз. Небольшое, в рост человека, помещение. Здесь, у левой стены, - обмазанное гипсом прямоугольное надгробие.

Мы выходим на солнце.

Прямо перед гробницей - остатки пересохшего колодца сельджукской эпохи. Неподалеку минарет. Он построен много позднее, во времена Османской империи. Но в его стене один из камней, как о том свидетельствует надпись, был когда-то камнем в стене медресе Гевхерташ, пожалованного отцу Джалал ад-дина Руми.

Москва, 1987 г., издательство "Наука", Радий Фиш "Джалаледдин Руми".