Шамседдин Тебризи

Шамседдин с иронией отзывается об ученых. Схоластическая, книжная наука, по его убеждению, полезна лишь для того, чтобы выяснить ее бессилие. (Помните слова Джалал ад-дина: "Ученые наших дней умеют на сорок частей расщепить каждый волос в своих науках, а того, что для них важнее всего, - не знают!" см. притчу "Спор грамматика с кормчим").

С не меньшей резкостью отзывается Шамседдин об улемах и факихах, сделавших веру своей профессией, и о суфийских шейхах: "Шейхи и суфии-разбойники с большой дороги веры".
Подобно тому как ученые превратили в цель науку, шейхи и богословы превратили в цель веру. В руках ученых и улемов наука и вера стали "завесой, скрывающей истину". Ибо ни вера, ни наука - не цель, а только средство.

А что же цель? "Все на свете жертва человека, - говорил Шемс, - только человек-жертва самому себе". Он искал подтверждения своим мыслям в Коране. Там, в суре семнадцатой, в стихе семидесятом, говорится:"Мы почтили сынов Адама".

"Господь, - продолжал Шемс, - изволил почтить не престол и не небеса, не так ли? А потому, достигнешь ли ты седьмого неба или седьмой глубины земли, что с того толку? Нужно полюбить обладателя сердца, стать помощью ему. Человек, познавший себя, познал все". (Помните у Джалал ад-дина: "Ты стоишь обоих миров, небесного и земного. Но что поделать, коль сам ты не знаешь себе цены?").

И еще говорил Шамседдин Тебризи: "Лица всех людей повернуты к Каабе. Но убери Каабу, и станет ясно: все они поклоняются сердцу друг друга. В сердце одного человека - поклонение сердцу другого. А в сердце этого другого - поклонение сердцу первого".

Цель - человек. Но отнюдь не всякий, не любой человек. Тот, кто занят лишь своими собственными нуждами и интересами, не подымается над каждодневной суетой по обеспечению самого себя жизненными благами, сам становится завесой к собственной сущности как человека. (Помните; "Ты можешь забыть все на свете, кроме одного: зачем ты явился на свет. Не продавай себя задешево, ибо цена тебе велика!")

Цель - совершенный человек. Но кто для Шамседдина человек совершенный? Тут он опять обращается к Корану: "Весь молебенный чин посланника Аллаха был лишь самозабвением".

Человек, познавший себя и забывший о себе. Вот что такое для Шамседдина Тебризи совершенный человек.

Шамседдин, подобно многим суфийским мыслителям, придерживался монистического взгляда на мир, то есть был убежден в его единстве. Но, пожалуй, как никто из мыслителей того времени, делал из этого убеждения крайние, решительные выводы. И потому, познакомившись со всеми толками и школами суфизма, не примкнул ни к одной из них. "Все ссылаются на своего шейха, - говорил он. - Я же пью воду из самого источника... Вкратце слово мое сводится к следующему: если бы стало явным то, что во мне сокрыто, весь мир окрасился бы одним цветом, не стало бы ни меча, ни горя".

Все сущее, считал Шамседдин, есть проявление божественного универсума. Совершенный человек - цель, венец творения. Отсюда он делает еще один шаг: познавший себя и в самозабвении слившийся с миром человек равен богу. (Помните: "О те, кто взыскует бога! Нет нужды искать его, бог-это вы!")

Если совершенный человек богоравен, то священно всякое стремление человека к самосовершенствованию, к самоотдаче, самозабвению в труде, в любви, в поклонении совершенному человеку. Шамседдин прямо говорит о том, что люди не разделяются но богатству, знатности, положению и даже по религии. Для него они все - люди. "Покажи мне неверного! - восклицает он. - И я склоняюсь перед ним. Назови меня гяуром, я поцелую тебя. Гяурство - в правоверии, а правоверие - в гяурстве".

Вот в каком смысле следует понимать слова Веледа о его отце: "И стало для него все едино: что низкое, что высокое".

Таково вкратце то новое знание, которое открыл Джалал ад-дину Шамседдин Тебризи и которое стоило ему самому жизни. Никто в целом мире, ни один человек до их встречи не разделял его взглядов. "Не встретился мне такой человек - говорил Шамседдин. - Не смог я его найти и обрел его только в Мевляне".

Шамседдин раскрыл таившиеся в Джалал ад-дине неведомые дотоле ему самому силы. "Наглухо закрыта дверь была. Распахнул ее великий падишах в человеческой одежде, показался на пороге".

Придавленные тройными гнетом - богословскими авторитетами, освященными Султаном Улемов, книжной ученостью, подтвержденной дипломами дамасских и халебских шейхов, суфийским самосовершенствованием, пройденным под началом Сеида Бурханаддина,- эти силы оказались настолько громадными, что не иссякли, а, напротив, обрели взрывную мощь, скопившись, как пар под давлением в кипящем на огне котле.

Шамседдин первым увидел эти силы, приоткрыл крышку. И тогда на весь мир зазвучал голос бубна в сердце Джалал ад-дина, тот голос, который он жаждал услышать долгие годы. Слезы и стенания сменились гимнами радости быть на земле человеком. Гордостью за него. Верой в его величие и всемогущество.

Из моря неверия ты добыл жемчужину веры.
Рай ты обрел, хотя сам ты в аду.

Прежде Джалал ад-дин постоянно был погружен в чтение священных книг, богословских трактатов, суфийских стихов. Шамседдин, сам не чуждый книжной образованности, видел: его друг постиг всю ученую премудрость времени. Здравым смыслом простолюдина он понял: как многим ученым мужам, книги заслонили Джалал ад-дину окно в мир, живую жизнь облекали они в саван мертвых догм. И потому, увидев его с книгой отцовских поучений или диваном любимого арабского поэта Мутаннаби, он кричал как одержимый:

- Не читай! Не читай! Не читай!

Шемс упорно отвращал его взор от созерцания месяца, отраженного в тазу, указывая на месяц в небе.

Шамседдин возмущался раболепием богословов перед авторитетами, их слепотой перед живой жизнью, страхом перед свободным чувством и мыслью: "На что нам мертвый бог, коль есть у нас живой".

Будь известно в те времена это слово, евнухи мысли назвали бы его нигилистом. Но они называли его "предерзостным невеждой". И в течение семи с половиной веков эти обвинения Шамседдина Тебризи в невежестве перекочевывают из одной книги в другую. Почти никто из ученых мужей вплоть до наших дней не удосужился их проверить, разобраться в первоисточниках.

На суфийских беседах Шамседдин, сидя в дальнем углу, большей частью молчал. Знал он: стоит высказать ему свои мысли, и его объявят еретиком. Но как-то, слушая бесконечные ссылки на хадисы, на изречения шейхов прежних времен, на рассказы о чудесах святых, он не выдержал и крикнул из своего угла:

- Доколе же будете вы проводить время, повторяя слова такого-то, изречения эдакого-то? Где же, наконец, ваши собственные слова?

Тягостное изумленное молчание воцарилось в ханаке. И случай этот произвел на современников такое впечатление, что его занесли во все жития и хроники.

Джалал ад-дин неспроста величал своего друга Султаном Нищих. И по духу своему, и по повадкам был он чужд велеречивой обходительности, скрывавшей непомерное тщеславие, медоточивой вежливости, за которой таился яд корысти, всему обиходу, всему кругу богословия его времени. Прямой, резкий, он по самой сути своей был простонароден. Он открыл Джалал ад-дину новый огромный мир.

Прежде Джалал ад-дин поучал мюридов, давал фетвы правоверным, читал проповеди, наставлял учеников, дискутировал с улемами.

Теперь молитвы и проповеди сменились стихами и музыкой, утеснения плоти - песнями и плясками. Прежде был он постоянно скорбен, голова понуро опущена. Стал он весел с лица, радостно упоен, беспредельно счастлив. Книг почти не брал в руки. Их сменили най и ребаб. Поучения, фетвы и диспуты были заброшены.

От всего он отказался ради музыки и стихов, ради сэма вместе со своим другом. Впрочем, Джалал ад-дин сам сказал об этом лучше всех:

Я, как Меркурий, падок был до книг.
Я перед писарями восседал.
Но опьянел, увидевши твой лик,
И перья тростниковые сломал,
Слезами рвенья и труда свершая омовенье,
Твое любимое лицо я сделал киблой для моленья.
Коль жив останусь без тебя,
Спали, спали меня дотла.
И голову с меня долой,
Коль разум будет в ней не твой.
Я в Каабе, в церкви и в мечети молюсь тебе.
Ты - цель моя там, в небесах, здесь, на земле.
Вкусил от хлеба твоего и сыт, как никогда.
Хлебнул глоток твоей воды, и не нужна вода.
Кого ты сам боготворишь, тот и тебе цена.
Как счастлив, счастлив, счастлив я, тебя боготворя.

Весь мир, всю окружающую его жизнь запечатлел он в своих стихах. И его поэзия донесла эту жизнь в мельчайших подробностях до наших дней, как море выбрасывает на берег запечатанные в прозрачном янтаре существа, жившие миллионы лет назад.

Но он не утонул в деталях, не погряз в подробностях - не они были целью его поэзии, как не утратил ничего из своей образованности, превратившись из проповедника в поэта. Его цель - Совершенный Человек.

Такие люди - хозяева мира. Если они отправляются в путь, луна и солнце служат им подушкой. Взнуздают они своих коней, и седьмое небо становится их ристалищем. Из звездных чаш вкушают они вино. Лишь в справедливости ратуют они друг с другом. Их лица веселее розы. Они свободней тополя. Их захлестывают волны крови, но их одежды сияют чистотой. Они все в шипах, но светел их лик. Они узники, но бродят, как бродит вино. Их сжигает адский пламень, но они с улыбкой дарят рай тем, кто в нем нуждается. Все в их власти, но они ни в ком не нуждаются, никому не молятся. Они и в грош не ставят султанов с бунчуками и знаменами. Им не нужны рукоплескания. Будь их хоть тысяча, все они - как один. В небе одна луна и одно солнце, а в их небесах бесчисленное множество и лун, и солнц. В каждой стране бывает один падишах, в их городе все падишахи. Нет там ни кадия, не мухтасиба, ни начальника стражи, ни палача. Не знают они ни гордыни, ни ненависти. Поклоняются только друг другу. Один-единственный повелитель в этом городе, он живет в каждом сердце: любовь.

Таков для поэта идеал свободного человека. Этот идеал не абстрактен, он не опрокинут в прошлое, в некогда утраченный рай, и не отнесен в необозримое будущее - в рай грядущий на земле или на том свете.

В любое время, в каждую эпоху есть такие люди, в них бьется сердце мира. Но их совершенство не всякому, не сразу видно. Для этого нужно обладать зрячим сердцем, быть под стать совершенному.

Шамседдин, заново открывший для него мир, научивший его новому взгляду на человека, естественно, стал для поэта первым воплощением его идеала. Шемс по-арабски значит "солнце". И поэт называет своего друга "падишахом, который сам военачальник и сам войско - войско солнца и света".

"Когда восходит солнце Шемса, исчезают все тени, когда является слово Шемса, меркнет в его лучах солнце в зените".

Шамседдин становится для поэта "тайной тайн бытия". Но и сам поэт в глазах Шамседдина - совершенный человек, в нем бьется сердце мира. Увидев в друге то, что никто до сих пор не видел, Джалал ад-дин сделал сокрытое в нем явным. Джалал ад-дин обладал тем, чего недоставало самому Шамседдину, - даром выражения невыразимого. И они стали неразделимы, как неразделимы мысль и слово, сущность и явление. Отныне они больше не существовали каждый в отдельности.

После гибели друга Джалал ад-дин как-то сказал:
"Никто не может понять нашего единства, ни в чьем воображении оно не вмещается. Я говорю: "он", но разделить нас можно только на словах, ибо нет ни его, ни меня. Мы - единая жемчужина обоих миров. Мы неразлучимы. Не может человек, даже если он обойдет всю землю или вознесется на небо, расстаться с самим собой. Единица не поддается перечислению".

Сделав Джалал ад-дина своим единомышленником, Шамседдин направил его на иной путь - свободного раскрытия своего внутреннего мира, которое одновременно стало и выражением сути самого Шамседдина.

Этим путем было сэма. Музыка, пляска приводили Джалал ад-дина в то вдохновенное состояние, в котором сами собой рождались самозабвенные стихи. Шамседдин Тебризи сделал его поэтом.
Освободив от постоянного гнета самоограничения духовные силы Джалал ад-дина, его друг, не считаясь с тем, что о нем подумают, оберегал его внутренний мир от бесцеремонного вмешательства, дорожил, как самым важным на свете богатством, временам поэта. Он сидел у дверей медресе и останавливал каждого, кто хотел повидаться с Джалал ад-дином.

- Мевляна дарует тебе благодать, - говорил Шемс. - Ну а ты с чем пришел к нему, что несешь ему в благодарность?

Один из шейхов, возмутившись непочтительностью Шемса, крикнул:

- Спрашиваешь, что мы принесли, а сам ты что ему дал?!
- Я принес ему себя, - не возвышая голова, ответил Шемс. - Ради него я пожертвовал головой.

Слова эти оказались пророческими.

Москва, 1987 г., издательство "Наука", Радий Фиш "Джалаледдин Руми".